Индеец с тротуара [Сборник] - Урсула Ле Гуин

Но, должен вам признаться, в пятнадцать лет я не знал еще, что такое «иметь девчонку». Я думал, что это означает ходить гулять с нею, сидеть в кино, хорошо проводить время, посещать вечеринки, в общем, что-то в этом роде. Кое-что я, конечно, знал о жизни, но никак не связывал с этой фразой. Так что, когда Майк, который был более меня развит физически, сообщил нам, что он «поимел девчонку», я спросил:

— Ну и чем вы занимались?

Он воззрился на меня и спросил:

— А чем, по-твоему, мы могли заниматься?

И больше никогда в жизни я не чувствовал себя таким дураком. Даже сейчас, записывая этот эпизод на пленку, чувствую, что краснею. Майк тогда многим ребятам рассказал, как я его спросил: «Ну и чем вы занимались?» — вот смеху-то было! Постепенно все это забылось, да и я подсуетился — у меня всегда наготове была целая серия соленых анекдотов для поддержания разговора с Майком и Джейсоном. Как я теперь понимаю, это спасло меня от завтраков в одиночку.

Еще несколько слов о смешном и серьезном: частенько со временем все меняется. Взрослые женщины порой выдают потрясающие остроты, а взрослые мужчины становятся вдруг смертельно серьезными. Вот у моего отца не осталось ни капли юмора. Он добрый человек, но шуток не понимает. И в то же время я своими ушами слышал, как мама и ее подруга Биверли хохотали на кухне до слез, так, что чуть не задохнулись. И смеялись-то они над какой-то глупостью, которую сотворила эта самая Биверли. Слыша их всхлипы, я и сам не мог удержаться от совершенно беспричинного смеха — просто получал наслаждение от того, что смеюсь.

Так вот, было ужасно приятно видеть, как эта девушка смеется над моими дурацкими шутками, и я продолжал:

— Мне кажется, что тебе надо принять две таблетки аспирина и наложить шину на артерию. Заскочи-ка ко мне завтра со своей ногой. У нас есть трехногий кентавр, так ему необходима пересадка.

И дальше в том же духе. То есть так же плоско. А она смеялась, пока я не выдохся. И тогда я спросил:

— Как это у тебя нет времени? Ты что, работаешь?

— Я даю уроки.

Я не помнил, на каком инструменте она играет, а спросить не решился.

— Тебе это нравится?

Она пожала плечами, состроила гримаску.

— Это же музыка, — сказала она так, как обычно говорят: «Это же жизнь». Правда, с несколько другим оттенком.

— Так ты хочешь стать учительницей музыки?

— Ну нет! — сказала она точно таким же тоном, каким чуть раньше произнесла слово «дерьмо». — Только не учительницей. Буду заниматься именно музыкой.

В ее голосе звучал такой гнев, — Тарзан, да и только, — но злилась она явно не на меня. У нее был чудесный голос, чистый и нежный, и эти нотки ярости в нем…

Я принялся кривляться, изображая обезьяну.

— Никаких учителей, уф, уф! Слопаем учителя? Славненький был учитель, ням, ням! Нет учителя! Такой был пузень — толстенький, жирненький, сытненький учитель!

— Тощий был учитель, одни кости! — сказала Натали.

Человек, сидящий через проход от нас, посмотрел на нас так, будто готов был загнать нас в тьмутаракань какую-нибудь. Такой взгляд сплачивает.

— А ты куда собираешься?

— Уф, уф, я профессиональный горилла. Я прохожу Высшие курсы Укрощения и Национальной Экономики. — И я показал ей, как я укрощаю свой ранец и как ловко поедаю блох. Потом добавил: — Я собираюсь стать учителем.

Это почему-то рассмешило нас больше, чем все мое фиглярничанье, мы оба покатились со смеху.

— Это ты серьезно?

— Да нет, не знаю. Может быть. Зависит от того, пожалуй, в какой институт я пойду.

— А в какой бы ты хотел?

— В МТИ.

— В Техасский институт психологии?

— Нет, в Массачусетский технологический институт, на матфак: наука, лаборатории, целые гектары лабораторий. И посвященные в белых халатах озабоченно крадутся к тайнам вселенной. Прямо чудище Франкенштейна!..

— Да, — сказала Натали. И в этом ее «да» не прозвучало ни вопроса, ни бездумного согласия, ни насмешки, ни равнодушия. Только твердая уверенность: «Да», — и все тут. — Это ты здорово придумал.

— Нои дорого обойдется.

— О, с этим-то ты как-нибудь справишься.

— Как?

— Стипендия… работа. Поэтому я и даю уроки. Чтобы поступить этим летом в Тенглвуд.

— Тенглвуд? Это в Нью-Саус Уоллес?

Она усмехнулась.

— Это такая музыкальная школа.

— Недалеко от Техасского института психологии, да?

— Точно.

Мы подъехали к моей остановке. Я поднялся и сказал:

— Пока.

И она ответила:

— Пока.

И я вылез под дождь. Уже после того, как я сошел, я сообразил, что мог бы проехать с нею еще два квартала и мы худо — бедно, но закончили бы наш разговор. Он оборвался так неожиданно. Я подпрыгивал, продолжая свои обезьяньи штучки уже под дождем, но она сидела у окна с другой стороны. Автобус тронулся. Никто меня не видел, кроме дяди, который готов был так далеко загнать нас. Он быстро обернулся и подмигнул мне.

Я рассказываю так скрупулезно о моем разговоре с Натали Филд в автобусе, — об этом ничего не значащем разговоре — потому, что для меня он был чрезвычайно важен. Уже одно то, что само по себе незначительное приобретает такое значение, очень важно.

Очевидно, раньше я представлял себе важные события как нечто торжественное, грандиозное, сопровождаемое приглушенным пением скрипок. И очень трудно согласиться с тем, что поистине значительные события — это обыкновенные маленькие случайности и неожиданные решения. А когда начинается музыка, и всеобщее внимание, и церемониальные одежды — тут уж ничего мало — мальски значительного нет и быть не может.

Прочно засело в моей голове из нашего с нею разговора одно слово, самое обычное, без особого смысла. Не ее внешний вид, не то, как она глядела на меня, не я сам, в роли клоуна изо всех сил смешивший ее, — хотя, пожалуй, и это все вместе взятое, все как бы спрессовалось в одном слове «да», в твердо, решительно произнесенном ею слове «да». «Да, именно так ты и поступишь». Это было как скала. И теперь, когда бы я ни заглянул в себя, там, в моем сознании была эта «скала». А мне необходима была «скала». Нечто такое, на что можно было опереться. Нечто прочное. Потому что вокруг все было аморфно, словно каша, болото, туман. Туман смыкался со всех сторон. И я уже окончательно заплутал в нем.

И в самом деле, все менялось к худшему. Наверное, это началось давно, очень давно. Но машина стала той последней каплей, которая переполнила чашу.

Видите ли, вручая мне машину, мой отец как бы говорил: «Вот кем я хочу тебя видеть: нормальным американским подростком, который обожает свою машину». И, передав ее мне, он лишил меня возможности сказать то, что я наконец осознал: «нормальным американским подростком» я никогда не был и быть не собираюсь, и по этой причине я нуждался в помощи, чтобы понять, кто же я такой и где мое место. Но сказать все это отцу значило бы заявить: «Забери свой подарок, не нужен он мне!» Мог ли я пойти на это? Ведь он душу в него вложил. Ведь это было лучшее, что он мог мне подарить. И сказать ему: «Убирайся ты со своей машиной, папа, не нужна мне она». Так?

Кажется, мать понимала это, но мне ее понимание было до лампочки. Моя мать была и остается хорошей женой. Быть хорошей матерью и хорошей женой — дело первой важности для нее. И она действительно хорошая мать и хорошая жена. Она никогда не унизит моего отца. Она по мелочи командует им, это уж как положено, но никогда на него не ворчит, не обрывает его, как поступают другие женщины — я не раз слышал — со своими мужьями; во всех больших делах она его поддерживает — он у нее всегда прав. И она содержит в чистоте дом, очень хорошо готовит, к тому же печет домашнее печенье и всякие вкусности, и рубашка чистая для нас у нее всегда наготове, а когда обществам «Мускуляр Дистрофи» или «Марш Дайм» требуется секретарь или сборщик взносов, она и это берет на себя. А если вы считаете, что кормить — поить, обихаживать семью, пусть маленькую, да так вести хозяйство, чтобы все было в ажуре и тихо — мирно, дело несложное, вам не мешает побыть на ее месте год — другой. У нее много работы и забот полон рот. И при этом

— подумать только! — она боится заняться чем-нибудь, кроме нас и хозяйства. Не за себя боится, боится, что если займется чем-нибудь другим, нас запустит, все в доме пойдет наперекосяк, и она перестанет быть хорошей женой и матерью. Ей кажется, что она все время должна опекать нас. Она даже не находит времени почитать роман. Думаю, что она не читает романы еще и потому, что, если бы ее заинтересовал, захватил какой-нибудь роман, она оказалась бы где-то далеко, сама по себе, вдали от нас, не с нами. А это, с ее точки зрения, недопустимо. Так что, если она и читает иногда, то только журналы о приготовлении пищи и по искусству украшать интерьер, и еще один — о немыслимо дорогих путешествиях в места, куда она никогда не согласится поехать. Мой отец проводит массу времени у телевизора, она же никогда толком не смотрит его: если даже они сидят вместе в гостиной, она в это время либо шьет, либо вышивает, либо подсчитывает дневные расходы, либо составляет списки должников «Марш Дайм». И всегда готова вскочить и помчаться по каким-нибудь неотложным делам.